Тема о смирении в отличии от вопросов  систематического богословия с его передаваемыми и непередаваемым атрибутами Бога, с его тайнами Божьего промысла, природой греха и масштабом искупления, не так сложна в понимании. Эндрю Мюррей, которого не раз придется цитировать, дал замечательное определение смирению: «Смирение — это просто чувство полной ничтожности, возникающее у нас, когда мы понимаем, что Бог действительно есть все и которое позволяет Богу быть всем».

Смирение трудно не в понимании, а в исполнении.  Поэт Томас Элиот иронизировал: «Смирения добиться труднее всего — ведь желание хорошо думать о себе умирает последним».  Именно в этом проблема грешного человека. Он  ищет в себе хорошее и, найдя крупицу добра, хвалиться ей, будто оно несметное сокровище.

Так возникли вариации легенды о споре ангела с бесом о душе умирающего.

-    Это моя душа, — настаивает бес, кладя на весы тяжелый мешок с грехами.

-    Нет, это Божья душа, — не соглашается ангел и достает из под подушки умирающего платок, пропитанный слезами покаяния и кладет на другую чашу весов. И, о чудо, платок перевешивает тяжелый мешок грехов…

Вывод отсюда простой:  то был хороший человек, раз смог так искренне  оплакать свои прегрешения! Но основной порок  этих сентиментальных  историй в  акценте на  не вере,  не на благодати или крови Христа,  а на человеческих стараниях. Сколько людей надеются своей обветшалой порядочностью впечатлить Бога!  И лишь немногие смиряются перед Ним, говоря: «Боже, будь милостив ко мне грешному»! Вот почему не стоит удивляться совету Симеона Афонского: «Если ты встретишь человека, который хочет смиряться— удивись, ибо это очень редкое событие». И в самом деле, разве мы  пластилин, чтобы из нас  быстро лепить примерных верующих?  В каждом скрыт стержень гордыни, способный к мгновенному самовосстановлению после того, как мы его, кажется, окончательно сломали.