Прощай, Нижне-Мошево. Работа швейной фабрики расширилась, на фабрике работало более двухсот человек. Ответственность и объём моей работы возросли. Хотя война кончилась, условия работы и питание не улучшились, а нормы выработок всё увеличивались. Рабочие были не в силах выполнять план. Я плохо спал, постоянно чувствовал усталость, кашлял, двигаясь, задыхался. Можно сказать, я «сгорел». Я сказал Лебедеву, что не справляюсь с работой и просил перевести на другое место. Весной 1947 года меня обещали перевести в Соликамск. Там была маленькая швейно-сапожная мастерская, заведующий которой только что освободился из лагеря.
Наступил день расставания. Лебедев приехал с новым руководителем, последние документы переданы. Я собрал свои вещи и попросил разрешения проститься с работниками, которые знали, что я переведён в Соликамск…
— Дорогие товарищи, дорогие друзья! — Мой голос дрогнул, комок поднялся к горлу. — Я хочу поблагодарить вас за хорошую совместную работу. Мы вместе решали трудные задачи, вы работали добросовестно, отдавая все свои силы. Благодаря вашей работе и меня ценили. Желаю, чтобы совместная работа с новым руководителем хорошо продолжилась. Желаю также, чтобы вы скоро освободились и вернулись к вашим семьям. Всего вам доброго!
Многие вытирали глаза, некоторые встали. Выходя из цеха, я слышал, как Лебедев сказал новому руководителю: «Работай так, чтобы и тебя провожали со слезами».
Часть работников хотела выйти проводить меня, но охрана преградила им дорогу.
— Пустите их, они не убегут, а если убегут, то к Тоги, — сказал Лебедев.
Работники хлынули на улицу. Тяжёлый совместный путь с этими людьми закончился. Теперь наши дороги разошлись. Меня впереди ждали незнакомые люди и неведомые задачи.
Мы ехали к Соликамску. Я вспоминал день, когда меня привезли в Нижне-Мошево. Какой страх был в сердце! Тогда я хотел бы остаться в Кокорино, мне казалось, что там больше шансов остаться в живых. Теперь, расставаясь с Нижне-Мошевым, было как-то грустно, я не беспокоился о будущем, но работники швейной фабрики были как бы моей семьёй, что-то доброе объединяло нас. Что ждёт впереди? В лагере жизнь всегда непредсказуема, кроме того, я чувствовал себя усталым и больным.
Приехали в Соликамск, машина направилась к новому месту работы — на окраину города. Две постройки с решётками в окнах. В одном доме были помещения для портных и сапожников, в другом — склад, приём работ и маленькая комната заведующего, где я мог и ночевать.
В мастерской работали сорок заключённых и несколько освободившихся из лагеря. Лебедев пояснил, что в первую очередь шьют начальству и их семьям, если работы немного — другим горожанам. Люди сами приносили ткани, а для форменной одежды ткани выписывались из центрального склада. Начальству и их семьям шили бесплатно, горожане платили.
Соликамск — маленький город с населением в двадцать тысяч человек. Там жило много прежних заключённых, которым не давали права на выезд, и вольных, работающих в лагерях или на бумажном комбинате, располагавшемся за городом. Была и обувная фабрика, маленький рынок, где продавались местные овощи и дары леса. В магазинах, кроме соли и спичек, нечего было купить. Имея пропуск свободного хождения, я иногда ходил в центр.
Тайная деятельность сапожников
Один освободившийся из лагеря портной, которому не разрешили выехать, продолжал работать в нашей мастерской. Он познакомился с рабочими обувной фабрики, которые делали заготовки для обуви. Портной тайно вносил заготовки в мастерскую, передавая нашим сапожникам, которые шили обувь. Готовую продукцию выносили и продавали.
Не знаю как, но весть об этой махинации дошла до начальства, и дело стали выяснять. Поздним вечером я сидел за столом, пил чай и проверял месячный отчёт. В дверь постучали. За дверью стоял работник НКВД. Я удивился его позднему приходу. Он и раньше бывал в мастерской, но в рабочее время.
— Что ты делаешь так поздно? — спросил он.
— Пью чай и проверяю отчёт, — ответил я. Он посмотрел на стол и добавил:
— Заведующий грызёт сухой хлеб, а рабочие едят колбасу. Я не понял, что он этим хотел сказать.
Он прошёл вместе со мной в сапожный цех, подошел к месту одного сапожника, открыл шкафчик, затем поднял сиденье, там нашлись полуфабрикаты. Затем он подошел к месту другого сапожника, и там нашлись украденные с обувной фабрики заготовки. Я испугался, я ничего не знал о мошенничестве сапожников. Работник НКВД забрал найденное и вышел во двор. Я последовал за ним и увидел машину, в которой сидели два сапожника.
Позднее я узнал, что при обыске мест, где сапожники жили, нашли вещественные доказательства и колбасу. Тогда я понял намёк работника о колбасе. Событие потрясло меня настолько сильно, что ночью я не спал ни минуты. Хотя я не был виноват и ничего не знал о действиях сапожников, но могли выявиться ложные свидетели. Я мог оказаться подсудимым.
Утром по телефону прозвучал короткий приказ: «Тоги, к уполномоченному!» Я направился на допрос.
— Ты знаешь, что случилось? — спросил следователь.
— Только вчера вечером услышал от работника НКВД.
— Неужели ты не знаешь, что творится на твоих глазах?
— Не знал.
— Как полуфабрикаты попали в мастерскую?
— Не знаю.
— Кто ещё в это дело замешан?
— Я действительно не знаю.
— Что ты получил за эту деятельность? — продолжил следователь, будто не слыша моего ответа.
Я ещё раз подтвердил, что я не связан с ними. Мне казалось, что, может, он и верил мне, но всё-таки подозревал, что я, имея пропуск свободного хождения, вносил полуфабрикаты. Шли дни и недели, меня больше не вызывали на допрос, но опасность не миновала, пока следствие продолжалось.
