Здоровье моё с каждым днём ухудшалось. Постоянно была температура более тридцати семи градусов, я кашлял. Потом температура поднялась до 39 градусов, меня положили в Нижне-Мошевскую больницу. На рентгеновском снимке в верхушке левого лёгкого нашлась каверна диаметром в 5 сантиметров, в правом лёгком был инфильтрат. Диагноз — кавернозный туберкулёз лёгких. Хотя я уже несколько месяцев чувствовал себя больным, но не думал, что болезнь настолько серьёзна.
Лечащий врач, тоже заключённый, был обеспокоен моим состоянием. Высокая температура, долго тянущаяся болезнь, слабость и большая каверна не предвещали ничего хорошего.
В стране в 1947 году ещё только начали применять стрептомицин, обыкновенно лечили фтивазитом и парааминосалициловой кислотой. Не всегда и эти лекарства были в лагере.
Теперь, когда до освобождения осталось несколько месяцев, предо мной встал новый враг — туберкулёз. Как я хотел хоть раз увидать свою милую Лину и доченьку! Я понял, что Нижне-Мошевская больница может оказаться моим последним местопребыванием. Высокая температура держалась, я слабел и не было сил подняться с кровати. Я спал целыми днями, временами теряя сознание. Врачи старались уменьшить кашель, боясь массивного кровотечения из каверны.
Срок моего заключения кончался в декабре 1947 года. Срок сократили на шесть месяцев. Во время войны вышел приказ, по которому заключённым, перевыполнявшим норму, за каждый проработанный месяц убавляли срок заключения от 1 до 5 дней, в зависимости от количества перевыполненной работы. День освобождения приближался, но я был смертельно болен и не понимал, что происходит вокруг.
Позднее, когда моё здоровье улучшилось, сосед по палате рассказал мне о дне моего освобождения. В палату пришел врач с кем-то из Управления лагерей и принёс справку об освобождении и временный паспорт. Врач потормошил меня за плечо, я на момент открыл глаза, но тут же погрузился в полубессознательное состояние. Слова о наступившей свободе не дошли до меня. Паспорт и справку положили на тумбочку. Я должен был подписаться, но поскольку я был без сознания, то у меня взяли отпечаток пальца. Сам я ничего не помнил об этом дне. Даже много позднее я не чувствовал радости освобождения. Когда голова прояснялась, я понимал, что я свободен, но полагал, что умру там, в тюремной больнице. Я думал, что мечта встретиться с семьёй так и не исполнится. Это очень огорчало меня, и я опять впадал в забытье. К счастью, у меня не было сил много думать, я просто лежал. Такое критическое время продолжалось более двух недель.
Когда мне стало лучше, врач рассказал и о том, как Лебедев вместе с приехавшим из Москвы Соколовым проверяли больницу. Лебедев мимоходом спросил, жив ли ещё Тоги. Соколов, услышав его вопрос, удивился, что Тоги ещё в лагере.
— Он свободен, но лежит при смерти, — ответил Лебедев. Соловьев пожелал увидать больного. Врачу не удалось разбудить меня, я не открыл глаз.
— Жаль, если он умрёт, он страдал безвинно, — молвил Соловьев. Уходя, он приказал хорошо меня кормить, записывая расходы на специальный счет. Соловьев был одним из посланников Бога, который оказался в нужное время в нужном месте.
Меня перевели в отделение, где лечили вольных, стали приносить калорийную пищу, даже фрукты. Вольные в палате удивлялись, почему у бывшего заключенного такое питание.
Мои силы стали помалу восстанавливаться, температура спала, появилась надежда на выздоровление.
От Лины было два письма, но врач не дал их мне раньше, боясь, что сильный наплыв чувств может кончиться плохо. Читая письма Лины, я набирался сил, я чувствовал, что все эти десять лет она любила, заботилась и молилась обо мне. Теперь она ждала меня домой. Это радовало меня, вселяло желание бороться с болезнью. Появилась надежда, что мы ещё встретимся.
Ночник спас жизнь
После войны кавернозный туберкулёз лечили пневмотораксом. Врач предложил мне это лечение. Он ввёл иглу между рёбер в плевральную полость и впустил определённое количество воздуха. Под давлением воздуха края каверны должны были сближаться, способствуя более быстрому её зарастанию и уменьшению опасности кровотечения. Процедура прошла без боли. Часа через два я почувствовал давление в груди, которое усиливалось. Я сказал об этом врачу. Он успокоил меня, сказав, что введённый воздух может вызывать такое чувство.
Наступил вечер, свет в палате был потушен, все спали. На соседней кровати мужчина, читавший газету, уснул, не выключив ночника. Дежурная сестра, войдя в палату, чтобы потушить свет, заметила, что я покрыт потом и очень бледный. Меня не удалось разбудить — я был без сознания.
Вызвали врача, отвезли в рентгенокабинет. Выяснилось, что воздух попал в средостение и сжал сердце. Помощь подоспела в последние минуты. Снова смерть была близко, но ещё не настало время для меня покинуть эту землю. Опять оправдались слова: «Он не утонет в воде и не сгорит в огне».
Я оставался в больнице, здоровье восстанавливалось медленно. Я лежал и вспоминал свою жизнь: годы заключения, пророчество Евы Хумала: «Бог проведёт его по тяжёлым путям, но даст силы». Пророчество исполнилось. Сколько раз я утопал в жизненных волнах, огонь страданий жег тело и душу, но Бог сдержал своё слово — дал мне силы пережить эти испытания. Теперь я был свободен, но болезнь приковала к кровати. Я был очень слаб, меня мучила одышка, я знал, что смерть со своим мечом стояла постоянно у изголовья. Волны безнадежности и отчаяния хотели утопить меня. Я молился: «Господи, смилуйся, исцели меня. Господи, ты прибежище моё и защита моя, Бог мой, на тебя я уповаю» (Псалом 90:2).
Меня подкрепляли слова Давида: «Благослови, душа моя, Господа и не забывай всех благодеяний Его. Он прощает все беззакония твои, избав¬ляет от могилы жизнь твою, венчает тебя милостью и щедротами, насыщает благами желание твоё. Юность твоя обновляется, подобно орлу. Господь творит правду и суд всем обиженным» (Псалом 102:2-6).
У меня не было Библии и не хватало бы сил читать, но в молодости выученные строки ожили и утешили меня. Божий мир наполнил мою душу — «Господь, ты прибежище моё, на тебя я уповаю».
Самочувствие стало улучшаться, силы прибавлялись, одышка уменьшилась. Опасность кровотечения оставалась, но я не думал о ней.
В конце февраля 1948 года врач сказал, что состояние здоровья позволяет мне ехать домой. Я должен остановиться в Москве в противотуберкулёзном институте, где проверят пневмоторакс и добавят воздуха. Поездка с Урала до Демянска возьмёт две недели, а поддувание проводили каждые десять дней.
