В деревнях Сойккола в первые послереволюционные годы жизнь шла своим чередом. Перемена власти поначалу не оказала особенного влияния, только представители то «белых», то «красных» приходили требовать продукты, а дачи богатых были конфискированы.
Помню, в двух километрах от нашего дома на берегу полуострова стояла красивая двухэтажная дача. Однажды к ней подъехала грузовая машина с солдатами. Часть мебели вывезли на грузовике, потом солдаты топорами рубили двери, окна, разрушили остеклённую веранду, выбрасывали из окон картины, зеркала, посуду. В деревне не у всех были зеркала, и мы, мальчишки, подбегали к даче, брали осколки зеркал и несли домой. За один день здание превратили в страшилище. Хотя владелец дачи был для местных чужим человеком, но такое варварство вызвало недоумение, сеяло страх и беспокойство.
Шёл 1926 год, Пиетари отбывал военную службу. Его жена, Ольга, жила в нашем доме. Хотя внешне всё было в порядке, но на лице мамы я замечал озабоченность. В глазах не было прежней радости. Я чувствовал, что она страдает, хотя ничего не говорила о своей болезни. Она похудела и ослабла, с трудом справлялась с домашними работами. Пришло время, когда она слегла.
Однажды она подозвала меня к себе и сказала: «Сыночек, я скоро пойду на небо, туда, где твой отец. Я хочу перед расставанием благословить тебя».
Я знал, что мама больна, но этот разговор был столь неожиданным, что я сломился, слёзы текли ручьём, в голове кружилась только одна мысль — мама умрёт! Два года назад умер отец, теперь мама говорит о смерти. Мне только тринадцать лет! Как я буду жить, что станет со мной? Дом принадлежит Пиетари и Ольге, могу ли я остаться жить в нём?
Мама прекрасно понимала, что творилось в моей душе. Она протянула свои слабые руки и попросила меня преклонить колени у её кровати: «Великий Бог, в твои руки я передаю своего сына, дай ему всё, в чём он будет нуждаться, сохрани его на жизненном пути!..» Она достала из-под подушки Библию и промолвила: «Я не знаю, получишь ли ты что-нибудь в наследство из нашего дома, но я дам тебе свою Библию. Данные в ней обетования сохранятся и тогда, когда небо и земля исчезнут. Пусть Слово Божие будет светильником на твоём пути!..»
Дрожащими руками я взял Библию, прижал к сердцу и зарыдал. Часа через два мама тихо отошла в вечность. Был май 1926 года, ей было 45 лет. Как она почувствовала приближение смерти, не знаю. Она много молилась, часто просила помощи и мудрости в повседневной жизни и получала ответы на свои молитвы.
Какая болезнь была у мамы, тоже не знаю. Говорили, что когда-то, поднимая с отцом огромный камень, она надорвалась. Раз после смерти отца она рыбачила в море. Возвращаясь домой, заметила во льду широкую трещину. Лошадь в страхе встала. Мама сошла с саней и перепрыгнув через пойму, натянув волоки, стала тянуть лошадь. Та попятилась и втянула её в воду. Выбравшись на лёд, промокшая мама ехала до дому пятнадцать километров. Сухой одежды не было. Она завернулась в тулуп, но одежда всё равно оледенела. После этого она долго болела. Не знаю, выздоровела ли она вообще.
День её похорон был тёплым и солнечным, но мне казалось, что всё хорошее и красивое в жизни прошло. Одетые в чёрное родственники, друзья и односельчане были для меня как бы символами моего неизвестного будущего. У открытой могилы матери я понял, что моё детство кончилось, впереди — неизвестность. Я должен начинать самостоятельную жизнь, но как? Мне вспомнились слова матери: «Слово Твоё — светильник ноге моей и свет стезе моей» (Пс118:105), и на сердце стало легче.
Прощай, отцовский дом
На время похорон матери Пиетари отпустили домой, но он должен был вернуться на военную службу. Я жил дома и нянчил их первого ребёнка, помогая Ольге в домашних и полевых работах. Осенью брат вернулся в деревню, закончив службу. Старались жить ловлей рыбы. Добиваться разрешения на ловлю было трудно, возникали проблемы и с продажей рыбы: оптовых покупателей не было. Всё чаще рыбаки бросали всё и ехали в Ленинград искать работы. Я как несовершеннолетний, не имеющий паспорта, уехать никуда не мог.
Рядом с нами жил столяр. Обычно он брал себе учеников, теперь заказов было мало и ему самому не хватало работы. Что делать?
Как-то я услышал, что в девяти километрах от нас, в деревне Волоцы, жила портниха, которая брала учеников. Я направился к ней. Выяснилось, что она обучала двух девушек, которые жили в её доме и получали питание. Срок обучения — три года. Меня бы это устроило. Но портниху смущало то, что я — мальчик, до сих пор она обучала только девочек. Боясь, что Мария, так звали портниху, откажет мне, я сказал: «Я же не виноват, что родился мальчиком». Она рассмеялась: «Конечно, ты не виноват!»
В углу на кровати лежала её больная мать и, слушая наш разговор, вмешалась: «Возьми его, он же сирота! Куда он пойдёт?» Мария согласилась, сказав, что я могу перебраться к ним хоть на следующий день.
На сердце полегчало, я поблагодарил и отправился в обратный путь. Сердце радовалось — у меня было место, где можно жить, я обеспечен пищей, а через три года у меня будет специальность. Правда, я никогда не мечтал о специальности портного, но в данный момент я был доволен. Тогда я не мог знать, что спустя много лет умение шить спасёт мне жизнь. Через несколько дней я переселился в Волоцы.
Семья Марии состояла из больной мамы, двух детей и мужа, вернувшегося с Первой мировой войны психически больным. С чужими людьми он общался почти нормально, но с родными не разговаривал и делал всё наперекор тому, что от него ожидали. Семье от него не было помощи.
Прошел год моего обучения. Мария была мною довольна и на Рождество сшила мне первый настоящий костюм. Я был очень благодарен ей. Мне жилось хорошо, все мы были как одна семья, да и шитьё меня заинтересовало. Своей комнаты у меня не было, но тогда я даже не умел мечтать об этом. У меня была своя кровать, вечерами я мог читать и играть на гитаре. Я был доволен своей жизнью.
Как внезапно взбушуется спокойное море, так и жизненные невзгоды настигают нас, когда меньше всего их ожидаем. Приближался конец 1928 года. План Первой пятилетки был принят, и началось претворение его в жизнь. Всех, кто применял наёмную рабочую силу, объявили кулаками. Семья Марии попала в список кулаков. Молодых, обучающихся шитью, посчитали чужой рабочей силой. Коммунисты не понимали, что Мария дала нам кров, помогала приобрести специальность. У неё отобрали дом, семья должна была переселиться в баню. Ученики должны были уйти. Так окончилась моя учёба. Что будет дальше? Куда пойти? Мне не было ещё шестнадцати лет. Без паспорта я не мог поехать в город искать работу.
Вернувшись в Криворучье, я решил посоветоваться со старостой. Он знал человека, кто выписывал паспорта. Старшина написал справку, по которой мне выписали паспорт «Тоги Иван Адамович, год рождения 1912». Иоханнес стал Иваном, букву «к» изменили на «г» и я стал на год старше. Теперь я мог ехать в Ленинград.
Всё моё имущество поместилось в маленький чемоданчик: бельё, рубашки, костюм, сшитый Марией, две простыни. Ольга дала мне хлеба, сушеной рыбы и мяса. Тётя Елена — банку мёда. В сумке — Библия и песенник, написанный от руки. В кармане двадцать рублей и два адреса, полученные — один от Марии, другой от соседки, дочь которой вышла замуж в Ленинград.
Я распрощался с близкими и знакомыми, осмотрел ещё раз родные места, бросил гитару через плечо и медленно зашагал в сторону станции Котлы. Вернусь ли сюда когда-нибудь? Что ждёт впереди? Где проведу следующую ночь?
Вскоре сзади послышался шум мотора. Знакомый шофёр остановил машину и, узнав, что я иду в Котлы, взял меня в кузов. Дорога была ухабистая, машина тряслась, чемодан бросало по полу. Гитару я держал в руках, оберегая от ударов. На станции я выпрыгнул из кузова, поблагодарил шофера, взял чемодан и увидел, что из него просачивается мёд. Открыв его, я ужаснулся: банка с мёдом разбилась, содержимое вытекло и пропитало все мои вещи, в том числе и мой костюм. На глаза навернулись слёзы, до прихода поезда оставалось два часа. Я сидел, пальцами и губами очищал свои вещи, выбирал хлебом мёд из простыней и рубашек. В тот день я съел столько мёда, что он противен мне до сих пор.
