Нежеланные «ожидаемые ночные гости». Начало июня 1938 года. Жасмин и сирень в полном цвету. По дорожкам стрельнинского парка, радостно вскрикивая, бегали дети. Вокруг бурлила жизнь, но это не гармонировало с моей душой. Всё красивое и хорошее вызывало во мне боль. Радости не для меня, меня ожидает тюрьма. Моё будущее мрачно, полно страданий и мук. На моём небе только чёрные тучи.
Восьмого июня я пришёл с работы как обычно. Стол был накрыт, мы поели, я поиграл с дочкой. Перед сном мы погуляли. Вечер тёплый и светлый — были белые ночи.
После полночи громко постучали в дверь. За дверью стояли те, кого «ожидали» и боялись. Вошли двое и предъявили ордер на обыск. Они просмотрели все книги, вытащили из шкафа бельё, перетрясли одеяло, простыни, прощупали матрас. Чего они искали, не знаю, но не нашли ничего недозволенного.
Наша маленькая Тайми спала в своей кроватке. Она не проснулась ни от стука в дверь, ни от чужих голосов и зажжённого света. Пришедшие приказали поднять ребёнка с кровати. Я просил не будить девочку, но энкэвэдешник ответил, что в кровати могут быть скрыты важные бумаги. Я поднял спящую девочку, она проснулась и, увидев чужих людей, заплакала. Конечно, в детской кровати ничего не нашлось. Закончив обыск, мне приказали одеться и идти с ними.
Наступила минута, которую я ждал со страхом, ждал уже почти два месяца: я обнял и поцеловал Лину и дочку, отдавая её ей на руки. Когда мы встретимся? Встретимся ли вообще? Силы зла свирепствовали, мы не могли их предотвратить. Нам оставалось верить, что Бог не оставит нас и в самых тяжёлых испытаниях.
Выходя, я ещё раз взглянул на нашу маленькую комнату, в которой всё было перевёрнуто. Так перевернули и нашу жизнь. Лина крепко прижимала дочку к своей груди, она не плакала, но её лицо выражало неописуемую боль и страх.
Мне сказали, что ночь я проведу в милиции Красного Села, а утром электричкой меня отвезут в Ленинград. Услышав это, Лина пришла рано утром на станцию, чтобы не пропустить возможности ещё раз увидеться. Но не было суждено. Увидев, что я выхожу из милицейской машины, она окликнула меня и побежала в мою сторону. Между нами были рельсы и изгородь, которую она не могла перепрыгнуть. Подошёл поезд, я только слышал голос Тайми: «Папа, папа… я тоже!» Голос дочки ещё долго звучал в моих ушах.
Весть о моём аресте быстро разнеслась среди друзей. Некоторые сразу пришли к нам утешать Лину, а другие стали избегать, боясь за себя. Ева Хумала, которая знала моих родителей и молилась за меня ещё до моего рождения, пришла подбодрить Лину.
— Ты же знаешь, что Иоханнес в Божьих руках и помнишь пророчество, которое мать получила до его рождения: он не сгорит в огне и не утонет в воде, он в руках Бога.
Конечно, Лина знала это, она убедилась в этом уже при первом аресте. Пророчество подкрепляло её, когда безнадёжность и отчаяние овладевали ею.
Снова в Крестах
Тюрьма Кресты была мне уже знакома с первого ареста. В 1937-1938 годах аресты были массовые, в общих камерах было так тесно, что спали под нарами. Иногда кто-то стоял, чтобы другие могли лечь на пол и немного поспать.. Подследственных заключённых помещали в одиночки. После обьявления приговора заключённого переводили в общую камеру, где он ждал перевода в пересыльную тюрьму.
Мой следователь оказался особенно свирепым. На первом допросе он дал мне составленный протокол допроса, в котором уже были написаны его вопросы и мои ответы. В конце протокола был следующий текст: «Протокол написан на основании моих слов и мною прочитан. Правильность заверяю своей подписью».
Прочитав протокол, я сказал, что в протоколе нет ни одного мною сказанного слова. Это ложь от начала до конца, кроме слов «мною прочитан». Я не подпишусь!
— Ты говоришь, это неправда, — закричал следователь. — Верующие не врут, не так ли? Смотри, что члены твоей церкви пишут о тебе! Он протянул мне бумагу, на которой были подписи Эльзы и Юхо.
Вот почему Юхо советовал мне уехать из Ленинграда! Он не осмелился признаться, что подписал ложные показания. Я не сказал следователю, что знал, какими мерами Эльзу заставили подписать, боясь, что её арестуют. Следователю я ответил, что не знаю причины их ложных показаний, но и он знает, что обвинения выдуманы. К тому же, эти обвинения расследовали при первом аресте и опровергли. Теперь их предъявили вновь, добавив имена Адама Вилланена и Юхо Раски как соучастников моей контрреволюционной группы.
Я понимал, если подпишу протокол, их арестуют. Я решил сохранить чистую совесть. Хоть умру, — но на основании моей подписи их не могут арестовать.
Их всё-таки арестовали. Мы встретились в тёмной сырой подвальной камере, но моя совесть осталась чиста.
Рассвирепевший следователь кричал: «Смотри, там в углу стоит большая печка. Такие крепкие, как эта печка, и те подписали! И ты подпишешь!»
Меня отвели в камеру-одиночку, где было холодно и сыро. К стене была прикреплена металлическая кровать — ни матраса, ни подушки, ни одеяла. Маленький металлический стол, тоже прикреплённый к стене. Высоко, около потолка крошечное окно с решёткой. В двери маленькое окошко с дверцей, через которую утром давали кусочек хлеба и кружку тёплой воды, днём и вечером миску похлёбки.
Я был отрезан от внешнего мира, один со своими мыслями. Однообразные дни скоро перепутались. Разнообразие приносили только допросы, куда вызывали то днём, то ночью, иногда по нескольку раз в день. Следователь задавал всегда один и тот же вопрос.
— Как, признаёшь себя виновным? Подпишешь?
Поскольку я не признавал себя виновным, меры принуждения ожесточались. В начале были пощёчины, кулаки, потом хлестание ремнём, защемление пальцев дверью. Позднее вызывали специальных истязателей, которые так обрабатывали, что терялось сознание. Обливали холодной водой и снова били, повторяя вопрос:
— Подпишешь?
Иногда я приходил в сознание только в камере. Как-то следователь, издеваясь, дёргая меня за бороду, сказал: «Останешься в одиночке, пока борода не вырастет до пола».
Раз он приказал поставить меня в «шкаф», пока он пообедает. Меня повели в подвал, где проводили особенно жестокие пытки. Меня засунули в тёмный шкаф, площадью меньше половины квадратного метра, дверь заперли на ключ. Шкаф был настолько тесным, что человек потолще туда не вместился бы. Я мог немного двигать руками и чуть поднимать ноги, но не мог сгибать колени. В потолке шкафа было маленькое отверстие для «свежего воздуха». Не знаю, как долго следователь обедал, но меня продержали там сутки. Конечно ни воды, ни пищи не полагалось тем, кто в «шкафу»; не выпускали и в туалет. Воздух был ужасным, кислорода не хватало. Временами терялось сознание, но человек не мог упасть из-за малых размеров «шкафа». В обыкновенных условиях сутки не такое уж долгое время, но в таких условиях кажутся вечностью. Когда, наконец, «шкаф» открыли, я вывалился на пол без сознания и очнулся в ледяной камере.
Другой раз меня заперли в «шкаф» на двое суток. Ноги от стояния сильно распухли, обувь стала тесной, в ногах нестерпимая боль. Я не мог согнуться, чтобы снять обувь. Стоя на одной ноге, мне как-то удалось столкнуть туфлю сначала с одной ноги, потом с другой. Когда дверь отворили, я упал на пол — распухшие и онемевшие ноги не держали.
Шли дни и месяцы, допросы продолжались. В сущности, это не были допросы, а только требование подписи и пытки. Я был так слаб, избит и весь в синяках, что меня перевели в общую камеру для устрашения других.
— Такими будете, если не подпишете обвинений, — сказал охранник, вталкивая меня в камеру
Мне было двадцать пять лет, но я выглядел как старик, едва передвигающийся, исхудалый, бледный, в синяках, с опухшими ногами и длинной бородой.
Некоторые товарищи по камере советовали мне подписать обвинение.
— Они же убьют тебя, — говорили они.
Я, вероятно, подписал бы, если бы обвинение касалось только меня, но в моём протоколе были имена моих друзей, которые, как я полагал, были ещё на свободе.
Встреча трёх братьев в тёмной камере
Какое-то время меня не вызывали на допрос. Некоторые в камере начали полагать, что я выиграл в этой борьбе. Настал день, и меня вызвали, приказав взять с собой вещи. Опять повели в тёмный подвал, отворили дверь и приказали войти. Сырость и затхлость ударили в лицо. Я спросил: «Есть ли кто-нибудь здесь?» Никто не отозвался. Протянув руки вперёд, я пошёл в глубину помещния, стены были мокрые, скользкие, на полу вода. Не нашлось куда сесть. Я глубоко вздохнул: «Господи, неужели в этом месте закончится моя жизнь? Конечно, и с этого места мой дух поднимется к Тебе в небеса…»
Мне не пришлось долго размышлять, как услышал щёлканье замка. Дверь открылась и в камеру втолкнули мужчину, которого я узнал. Это был Адам Вилланен. В темноте он не видел меня, но я увидел его в просвете открытой двери: мои глаза уже привыкли к темноте. Когда дверь захлопнулась, я спросил: «Ты Вилланен Адам?»
— Да, а ты кто?
— Я Иоханнес Тоги.
Мы обняли друг друга и расплакались. Мы оплакивали нашу несчастную судьбу, но плакали и от радости встречи. Среди вражды, насилия и несправедливости встретить друга — большое счастье. Как от солнечных лучей тает снег и начинают течь ручейки, так искренняя братская любовь согрела наши сердца и вызвала слёзы.
События развивались быстро. Мы не успели ничего рассказать друг другу, как снова открылась дверь и в камеру втолкнули Юхо Раски. Теперь все трое «виновных» были вместе. Мы плакали и говорили, перебивая друг друга. Я понял, почему закончились мои допросы. Адам и Юхо спасли меня от пыток, а может быть, и от смерти. Им представили такие же обвинения, в них меня называли организатором антисоветской группы, подписав свои обвинения, они подтвердили мою виновность.
