Неожиданное обвинение. Меня отправили служить в Военно-морской флот Балтийского моря. Через полгода перевели в морские Военно-воздушные силы, где я прошел курсы бортмехника и начал летать на четырёхмоторном самолёте ТБ-3.
Время проходило довольно быстро: много занимался, приобретая новые знания, в свободное время читал мамину Библию и переписывался с Линой и другими друзьями. Мне оставалось служить менее полутора лет.
В канун нового, 1935 года, у меня был свободный день. Уже с утра я чувствовал какое-то беспокойство. Нехорошее предчувствие давило на меня так, что я решил найти спокойное место для молитвы. Я вышел и сел на бревно под соснами: «Отец небесный, ты знаешь, почему я так обеспокоен? Что может случиться? Укрепи меня, дай покой».
В казарме меня ждали два работника НКВД, Они заявили, что я арестован, обыскали комнату, где я жил, и приказали идти с ними. Я взял с собой документы, часы, бритву и мамину Библию. Всё остальное осталось в казарме. Я не мог ни с кем попрощаться и не мог никому сообщить об аресте.
Меня привезли в Ленинград на Шпалерную улицу, в следственную тюрьму. Там обыскали все карманы и отобрали всё, даже ремень. Никто не объяснил, почему меня арестовали. Служа в армии, я слышал, что после убийства СМ. Кирова в декабре 1934 года начались массовые аресты, но мой арест не мог быть связан с этим.
На первом допросе мне сказали, что я изменник Родины, шпион, агитатор против советской власти и связан с убийцами Кирова. Я был изумлён. Откуда такие обвинения? Все выдумано, сплошная ложь!
Мне дали протокол обвинения для подписания. Как я мог подписаться под таким обвинением? Я отказался.
На первых допросах следователь кричал, угрожал, стращал, позже стали применять пытки; приводили на допрос то днём, то ночью, иногда три раза в сутки. Меня били кулаками и ремнём, пинали ногами, требуя подписать обвинение. Сделав это, я бы подписал свой смертный приговор. Я знал: за такие обвинения расстреливали.
Проходили дни и недели, пытки продолжались. Недосыпание, скудное питание и ужасная несправедливость действовали угнетающе. Угасала надежда освободиться и остаться в живых, подкрадывалась депрессия.
Опять и опять я думал, почему Бог направил мои взоры на Лину, если он знал, что я попаду в тюрьму и умру здесь? Я сам страдал физически и душевно, да ещё свалил на плечи Лины тяжёлую ношу печали и беспокойства.
Время шло, росло отчаяние. Однажды, на очередном ночном допросе, следователь предъявил новое обвинение. Он сказал, что выяснили день, когда я был в Финляндии и передал секретные документы, касающиеся производства завода имени Кирова. Это произошло год назад, когда я работал на заводе. Он подал мне лист обвинения для подписания. Но в день, когда я будто бы был в Финляндии, я уже был на военной службе на Балтийском флоте. Я мог доказать это, но тихий внутренний голос советовал мне подписать обвинение. Я доверился своему внутреннему голосу. Подписывая, на моих устах была едва заметная усмешка, которая не осталась незамеченной. Конечно, следователь был удивлён, что я так легко согласился, хотя раньше неделями отказывался. Он знал, что все обвинения выдуманы. Он приказал отвести меня и стал листать моё дело.
Через два дня меня снова привели на допрос. Следователь кричал, как разъярённый зверь:
— Фашист, хищник! Хочешь затянуть петлю вокруг моей шеи и ещё насмехаешься! Это тебе не удастся! — он схватил мною подписанное обвинение, разорвал на куски и бросил в мусорный ящик.
— Вон отсюда! — крикнул он охрипшим голосом.
Меня отвели в камеру. Шли дни. Меня не вызывали на допросы. Я жил в полной неизвестности, в страхе и ждал, что последует. В мыслях я перебирал все мне представленные обвинения, допросы, пытки и последнее событие. Хотя я не подписал обвинений, но там, в моём личном деле, они были. Меня ещё не судили, но с такими обвинениями не было надежды освободиться.
Другой следователь
Наконец меня снова вызвали на допрос. За столом сидел мужчина лет сорока-пятидесяти, если правильно помню, по фамилии Михайлов. Он предложил мне сесть, что было непривычно в этих условиях, и спросил мою фамилию. Я сказал, он пристально посмотрел на меня: «Я представлял тебя совсем другим». Потом он сообщил, что прежний следователь отказался вести моё дело. Он попросил рассказать, что произошло между нами. Я сказал, что меня заставляли подписать ложные обвинения, но я не соглашался. Когда к моим обвинениям прибавили ещё одно ложное обвинение, которое я смог бы на суде опровергнуть, я решил подписать. Это рассердило следователя.
— Виноват ты или нет, выяснится в своё время, — сказал следователь сурово, — но следствие надо начинать сначала. Поскольку тебя обвиняют в шпионаже, следствие может длиться два года.
На следующем допросе следователь спросил:
— Кто такая Лина Карттунен? Она родственница?
Я насторожился, боясь худшего, и ответил: «Нет, она не родственница»
— Кто же она? В её письмах столько недоумения и отчаяния, ведь ты исчез с её поля зрения.
Я лихорадочно думал: Лина пишет мне, она разыскивает меня. Ни одно её письмо не дошло до меня, все в руках НКВД Я ответил: «Лина — просто знакомая девушка». Следователь предложил мне написать ей письмо. Я отказался. Он не понял, почему я не хочу писать. Я ответил: «Не хочу, чтобы она попала сюда».
— Напиши девушке, я гарантирую, что из-за этого письма она не попадёт сюда.
Он протянул мне листок бумаги и карандаш. Я написал Лине несколько строк на русском языке (хотя раньше наша переписка велась по-фински), чтобы следователь мог прочесть. Я сообщил, что арестован и нахожусь в тюрьме на Шпалерной улице. Будущее неизвестно, но оно в руках Бога. Следователь дал конверт, я написал адрес. Письмо осталось на его столе.
Никто из друзей и знакомых не знали обо мне ничего, они недоумевали, куда я пропал. Военная часть не отвечала на запросы. Поскольку мои родители умерли, не было человека, который имел бы право получить обо мне сведения. Некоторые предполагали, что я мог погибнуть в авиакатастрофе, о которой, как правило, не сообщали. Из следственной тюрьмы не разрешали писать письма.
Спустя несколько дней, ночью, открылась дверь камеры, и охранник назвал мою фамилию. Сердце забилось — опять вызывают на ночной допрос! Но мой страх превратился в радость. Мне подали посылку. Я открыл мешок и первое, что попалось в руки, была маленькая бумажка, написанная знакомым почерком — перечень содержавшихся в мешке продуктов. Слёзы потекли ручьём, сердце забилось ещё быстрее. Лина получила письмо и принесла мне посылку!
Вдруг я получил ответы на все мучившие меня вопросы. Бог не делает ошибок! Он знал, какие испытания будут в моей жизни. Он знал, что у меня не было родителей и близких, кто бы поддержал душевно и принёс продукты в момент, когда я в них больше всего нуждался. Я понял, как Бог любит меня, заботится обо мне. Я плакал и благодарил Его почти до утра. Даже голод пропал. С содержанием посылки я познакомился только утром.
Изумительная, чудесная ночь, когда я так глубоко почувствовал любовь и заботу Бога. Она осветила мою душу и подкрепила меня. Возродилась надежда, началась новая жизнь, хотя я оставался в заключении. Внутренне я освободился, поднялся выше несправедливости, лжи, бесчеловечности, ненависти и зла. Я смотрел на события совсем с другой точки зрения.
Следователь ознакомился с моим делом, прочитал адресованные мне и переведённые на русский язык письма. Он понял, что я верующий человек и убедился в моей безвинности. Но это надо было доказать. Оказалось, представленные мне обвинения были подписаны Болдыревым — солдатом, служившим со мной в лётной части. Следователь вызвал Болдырева к себе в одно и то же время со мной.
— Ты подтверждаешь, что обвинения, касающиеся Тоги, верны? — спросил следователь.
— Да, подтверждаю.
— Следствие доказало, что Тоги не связан с организаторами убийства Кирова. Что ты на это скажешь?
Болдырев выдумал новую ложь.
— Я не знаю, принимал ли он участие в убийстве Кирова, но, когда мы узнали о его гибели, я слышал, как Тоги сказал, что теперь одной собакой стало меньше.
— Кто ещё слышал эти слова?
— Василий Горелик, он тоже служит в нашей части. Следователь спросил у меня, сказал ли я так. Я ответил, что если
Болдырев приведет одного свидетеля, то я уверяю, что уже сейчас здесь трое, кто знает, что я так не говорил: я, Бог и сам Болдырев. В кабинете наступила тишина.
— Твоя мать живёт в Ленинграде, завтра у тебя выходной день, — сказал следователь Болдыреву. — Не возвращайся в часть, проведи день дома, послезавтра придёшь сюда к двенадцати часам. Мы вызовем и Горелика.
Болдырев вышел. Следователь спросил о Василии Горелике, о том, как опровергнуть эту ложь. Я предположил, что Болдырев выдумал новое обвинение в кабинете, чтобы защитить себя. С Гореликом он не договаривался. Вероятно, он пойдет встречать сослуживца на вокзал, когда тот приедет из военной части, и попросит подтвердить сказанное им.
Михайлов организовал приезд Горелика так, что тот встретился с Болдыревым только на допросе. Его привезли на Шпалерную с охраной. В назначенный час мы все трое были в кабинете следователя. Следователь спросил у Горелика, знаком ли он с Тоги. Тот ответил утвердительно.
— Вы были хорошими друзьями, — сказал следователь.
— Я никогда не был ему другом, — ответил Горелик боязливо.
— Почему ты лжёшь? Болдырев утверждает, что вы все были вместе, когда узнали об убийстве Кирова, и Тоги сказал: «Теперь одной собакой меньше».
Горелик крикнул Болдыреву:
— Ты врёшь! В тот день я не видел ни тебя, ни Тоги. Я был дежурным, можете проверить по книге дежурств.
Ложь выявилась. Горелика отпустили. Следователь спросил, были ли между мной и Болдыревым какие-то недоразумения, почему он выдумывает обвинения.
— Мы были товарищами по службе. Я дал ему взаймы сто рублей, когда он поехал на похороны отца. Денег он не вернул, но я и не требовал.
— Это правда? Ты ему должен сто рублей? — спросил следователь у Болдырева.
Последний подтвердил это.
— Всё, что Тоги говорит, — правда, почему ты врёшь? Сегодня к семнадцати часам, прежде чем закроется касса тюрьмы, деньги должны быть на счету Тоги! Ясно?
Болдырев вышел и в тот же день возвратил деньги.
Несколько месяцев спустя, когда я вернулся в военную часть, Болдырев ещё служил там. Но вскоре он попросил перевода, мотивируя тем, что финны злопамятны и мстительны.
Смена следователя была ответом на молитвы. Лина и верующие друзья постоянно молились за меня. Иногда молодые приходили к тюрьме и молились на улице: «Ты, Бог справедливости, дай, чтобы правда выяснилась, благослови и укрепи Иоханнеса там, за этими толстыми тюремными стенами». Шли недели, месяцы, арест продолжался; неопределённость и атмосфера тюрьмы делали пребывание невыносимым.
Наконец Михайлов вызвал меня к себе и объявил, что следствие закончено. Я спросил, что меня ожидает. Немного помолчав, он ответил: «Если военный трибунал справедлив, тебя признают невиновным и освободят, но сейчас такое время, ты слишком долго пробыл в тюрьме, много видел, много слышал и много претерпел. Это усложняет положение».
Слова следователя не давали надежды, черные тучи не рассеялись. Я знал, что могу полагаться только на Одного. Последнее слово скажет Бог.
Я поблагодарил Михайлова за человечность и справедливость, добавив, что Всемогущий отблагодарит его здесь, на земле, и на небе. Он был задумчив, глубоко вздохнул и повторил, как бы про себя: «Если бы не такие времена… тебя освободили бы… но… ты знаешь слишком много… может, тебя не освободят…» Мы расстались. Меня отвели в камеру, позднее перевели в Кресты ждать приговора.
