Обувь заключённых износилась, ремонтировать её нечем. Многие остались в полном смысле этого слова «босыми» и не могли идти на работу. Люди вспоминали, что в старину ходили в лаптях. Но кто умел их плести? Где взять материал? Говорили, что их плели из бересты. Казалось, что проблема обуви была проблемой заключённых и мало волновала начальство. Кто-то из заключённых обнаружил дерево, под корой которого был слой древесины, годный для плетения лаптей. Деревья мочили, снимали кору, под которой был слой прочной эластичной древесины, из которой вырезали длинные узкие полоски и плели лапти. Весть о «новой обуви» быстро разнеслась по лагерю. Заключённые приходили просить лаптей. Ростов дал разрешение на изготовление их и выделил рабочих. Так начала работу Кокоринская «лаптевая фабрика», которая изготовила тысячи лаптей.
Летом лапти были хорошей защитой ног. Весной и осенью ноги промокали, зимой мёрзли, хотя мужчины утепляли их мхом. За неимением лучшей обуви довольствовались лаптями. Потребность была настолько большая, что мы не успевали делать их в нужном количестве. Рабочий должен был за день изготовить три пары лаптей, тогда ему давали 400 граммов хлеба, за две пары — 300 граммов. В мои обязанности входил учёт и сдача лаптей на склад. Нормы хлеба работающим в зоне были меньше, чем на лесоповале и во время войны урезались.
Как-то я увидел тракториста с куском шины в руках. Он отрывал оттуда слои. Я взял один оторванный слой, он оказался крепким и эластичным. Возникла идея шить обувь из этого материала. Старые автошины валялись в углу территории. Мы начали экспериментировать: сшили что-то наподобие калош, затем сшили «сапоги», а под конец научились шить башмаки с двухрядными швами, которые почти не пропускали воду. Я даже сконструировал станок, с помощью которого легче было раздирать слои автошин. Говорят — работа научит, работа научила и нас. Производство башмаков продолжалось, пока не кончились автошины. Начальник лагеря был доволен работой швейной мастерской и «обувной фабрики».
«Ты приписал пару лаптей»
В общем, мои подчинённые были довольны мною, но я убедился, что всегда находятся завидующие и злокозненные люди. Один лаптеплёт пожаловался на меня в НКВД. По его словам, я записал одному рабочему три пары, хотя тот сделал две. Меня вызвали к начальнику Кокоринских лагерей. Не зная причины, я волновался, входя в кабинет. Начальник сидел за столом, а в углу сидел ещё кто-то в форме высокого чина. Позднее я узнал, что это был Райзман, начальник НКВД всех уральских лагерей.
— Тебя осудили за антисоветскую деятельность на десять лет и ты опять расточаешь государственный хлеб! — начал чекист.
— Как я расточаю? — не понял я.
Начальник назвал фамилию работника и день, когда я приписал ему одну пару лаптей. Я понял, в чём дело, и попросил разрешения принести свои учётные бумаги. Когда я вернулся, в кабинете был и кладовщик со своими учётами. Я протянул свои записи начальнику.
— Ничего не понимаю, — сказал он, сверяя бумаги.
— Я могу пояснить. Я тоже умею плести лапти, если у меня остаётся свободное время, я плету. Плетение не входит в мои обязанности. Названный вами заключённый настолько слаб, что не мог выполнить норму. Я записал на него мною сплетённые лапти, чтобы он получил полный паёк и окреп. Начальник выслушал и сказал:
— Можешь идти.
Прежде чем уйти, я спросил:
— А как в будущем? Если у меня будет время, могу я кому-то помочь?
— Тогда все захотят, чтобы ты за них работал.
— За всех я не могу работать и тем, кто не хочет трудиться, я не помогаю.
В разговор вмешался сидевший в углу начальник:
— Можешь приписать свою работу кому хочешь, — сказал он. Я вышел.
Бригадиром сплавщиков
Весна 1942 года сменилась летом. Снег и лёд растаяли и реки наполнились водою. Начался лесосплав.
Зимой брёвна подвозились из леса к берегу реки, чтобы летом сплавить в назначенное место. На сплаве работало несколько бригад.
Неожиданно меня назначили бригадиром одной из них. Прежнего бригадира сняли за приписки. Бригадир был политзаключённым, а большинство в бригаде — уголовники, которые не хотели работать. Они принудили бригадира подделывать данные, угрожая убийством. Я понял, что меня ожидает, и сказал об этом начальнику. Ростов заявил, что я справлюсь с ними. Мне не хотелось идти туда, но приказ не подлежал обсуждению.
Я направился на новую работу с тяжёлым сердцем, прося у Бога мудрости и охраны. Знакомясь с бригадой, я сказал: «Товарищи, вы знаете, что количество хлеба зависит от сделанной работы, а наша жизнь — от количества хлеба. У нас нет другого выхода, как выполнять нормы».
В течение первых дней не произошло ничего особенного, затем я заметил, что охранник и заключённый говорят о чем-то, не желая, чтобы я их услышал. По лагерному закону заключённому не разрешалось подходить к охраннику ближе шести метров. А эти двое стояли рядом и переговаривались. Вскоре заключенный подошел ко мне.
— У нас свиное мясо, — сказал он без всякого вступления.
— Откуда достали? — спросил я таким же тоном.
— При прежнем бригадире заметили свинью на другом берегу. Охранник позволил нам перебраться туда. Убили свинью, мясо засолили в бочке, которая закопана в землю. Тем и живём. Ты тоже получишь мясо! — закончил он.
— Мяса я не возьму, но обещаю никому не говорить, ведь это произошло до меня. Если дело выявится — скажу, что видел, как вы ели суп. Выполняйте норму, я запишу столько, сколько сделаете! — На этом разговор кончился.
В этой бригаде был двадцатидвухлетний мужчина, убивший двадцать шесть человек. Я думал, что он просто хвастается, но это оказалось правдой. Насколько может затвердеть сердце и совесть человека!
Недели через три начальник лагеря, встретив меня, спросил: «Ну, приписываешь, как прежний?» — «Нет!» — ответил я. Он никогда не узнал, как я справился с этой бригадой. К счастью, через два месяца меня перевели обратно в швейную мастерскую.
Зло «вознаграждается»
Как я уже рассказывал, летом заключённых вывозили в летние лагеря. Туда переселилась и швейная мастерская. Однажды к нам пришёл некий Беляев, слабенький по здоровью, и просил взять его на работу. Я сказал, что я не имею права брать на работу, но могу поговорить с начальником, поскольку мы нуждаемся в рабочих. Так я и сделал. Через несколько дней его направили к нам в мастерскую. Беляев умел чинить одежду, был трудолюбивым. Осенью швейная мастерская перекочевала в Кокорино — часть заключённых осталась работать там, и их одежда нуждалась в починке. Беляева оставили в летнем лагере.
Следующим летом мы снова встретились. Беляев выглядел хорошо и был доволен своей жизнью.
Прошло несколько недель. Неожиданно я узнал, что Беляев был в прачечной и просил женщин подписаться под жалобой, в которой писал, что Тоги радовался победам немцев. Женщины никогда не слышали от меня такого. Они спросили, откуда он взял это и почему написал такую жалобу.
— Тогда освободимся от Тоги, — был ответ.
— Почему мы должны освободиться от него? Что плохого он сделал? — рассердились женщины.
Работники прачечной вспомнили, что Беляев сам приходил читать стихи, восхваляющие немцев. Кто-то донёс на Беляева, его арестовали и при обыске в кармане нашли это стихотворение. Его посадили в подземный карцер на полгода и прибавили двадцать пять лет заключения.
Меня тоже вызвали на допрос.
— Расскажи всё, что Беляев говорил о поражениях Красной Армии и победах немцев.
— Я не слышал ничего, — ответил я.
— На, читай, что он о тебе пишет, тогда вспомнишь, что он говорил.
Прочитав, я был удивлён и испуган. Я помог ему получить более лёгкую работу, а он рыл мне яму. «Кто другому яму роет, сам туда упадёт» — говорит пословица, так случилось и с Беляевым.
Я видел его ещё раз после освобождения из карцера. Он был как скелет, едва двигался. В моей голове промелькнула мысль: «Получил по заслугам!» Но тут же я почувствовал к нему жалость и простил ему всё. Я взял кусок хлеба и дал ему. Он расплакался, упал на колени и сказал: «Прости, я ждал, что ты дашь мне пощёчину, а ты дал мне хлеба». Мне хотелось спросить, почему он это сделал, но сдержался, подумав, что он давно понял свою вину. Мы расстались. О его дальнейшей судьбе я не знаю.