Прощай, Нижне-Мошево. Работа швейной фабрики расширилась, на фабрике работало более двухсот человек. Ответственность и объём моей работы возросли. Хотя война кончилась, условия работы и питание не улучшились, а нормы выработок всё увеличивались. Рабочие были не в силах выполнять план. Я плохо спал, постоянно чувствовал усталость, кашлял, двигаясь, задыхался. Можно сказать, я «сгорел». Я сказал Лебедеву, что не справляюсь с работой и просил перевести на другое место. Весной 1947 года меня обещали перевести в Соликамск. Там была маленькая швейно-сапожная мастерская, заведующий которой только что освободился из лагеря.

Наступил день расставания. Лебедев приехал с новым руководителем, последние документы переданы. Я собрал свои вещи и попросил разрешения проститься с работниками, которые знали, что я переведён в Соликамск…

— Дорогие товарищи, дорогие друзья! — Мой голос дрогнул, комок поднялся к горлу. — Я хочу поблагодарить вас за хорошую совместную работу. Мы вместе решали трудные задачи, вы работали добросовестно, отдавая все свои силы. Благодаря вашей работе и меня ценили. Желаю, чтобы совместная работа с новым руководителем хорошо продолжилась. Желаю также, чтобы вы скоро освободились и вернулись к вашим семьям. Всего вам доброго!

Многие вытирали глаза, некоторые встали. Выходя из цеха, я слышал, как Лебедев сказал новому руководителю: «Работай так, чтобы и тебя провожали со слезами».

К началу войны Лина с дочерью и сестрами по-прежнему жила в Тихковицах и работала в психиатрической больнице в Сиворицах. Фронт приближался, бомбёжки усиливались. На работу приходилось ходить пешком за десять километров. Частые бомбёжки страшили и, кроме того, была опасность остаться по другую сторону линии фронта и разлучиться с семьёй. Лина решила уволиться.

Осенью немцы без сражений вошли в Тихковицу. Деревня сохранилась от пожаров и разрушений. Люди могли жить в своих домах. Правда, в каждый дом поселили немецких солдат, которые или шли на фронт или возвращались с фронта на отдых. Всего недоставало, но пока была своя корова и продукты из своего огорода, люди не голодали.

Ходили слухи, что ингерманландцев эвакуируют, но никто не знал куда. Осенью 1943 года указ об эвакуации дошёл до деревни Тихковицы. На подготовку дали одну ночь, с собой разрешалось брать пятьдесят килограммов груза на человека.

Трудно было решить, что взять, что оставить. Ночью пекли хлеб, паковали тёплую одежду. Продуктов взяли столько, сколько могли. Лина собрала некоторые фотографии, взяла свою Библию, песенник и завернула гитару в шаль. Гитара Марии осталась висеть на стене. Там остались книги, документы, посуда, мебель, одежда, картофель и овощи в погребе, зерно в амбаре и корова в хлеву.

Обратно в Пронькино. В конце 1942 года вышел приказ начальника Управления лагерями сконцентрировать особо опасных заключенных в Проньковском лагере, который прозвали «лагерем смерти». Кто были «особо опасные» заключенные? Это были не уголовники, а осуждённые по статье 58, политические. Большинство из них представители меньшинств, как и я. Финны, немцы, эстонцы считались особенно опасными, поскольку война шла против Германии, а Финляндия была её союзником.

Начальнику Кокоринских лагерей не хотелось отправлять меня туда, но он должен был подчиниться приказу. Я оказался вторично в этом злополучном лагере. Условия жизни здесь были намного хуже. Бараки холодные и полны крыс, которые ели умерших, а иногда атаковали и живых. У одного ослабевшего крысы откусили нос, когда он спал. Режим в Пронькино был строже и смертность выше. Там было и много самоуправства. Так, охранник застрелил заключённого, когда тот умывался и якобы тратил слишком много воды. Человеческая жизнь ничего не стоила.

Находясь в Пронькино, я опять думал: «Что значит увиденный мною свет? Может, переход на небеса, сигнал о смерти? Зачем тогда подкрепляющие слова: «Ты не забыт людьми и не покинут Богом»? К чему эти мешки муки, если я здесь умру? Я хотел уповать на Бога, но временами это было очень трудно.

Назначенный на мое место человек не справлялся с работой. Не знаю, как Ростову удалось вернуть меня в швейную мастерскую, но через два месяца я снова был на старом месте. Я радовался.

Обувь заключённых износилась, ремонтировать её нечем. Многие остались в полном смысле этого слова «босыми» и не могли идти на работу. Люди вспоминали, что в старину ходили в лаптях. Но кто умел их плести? Где взять материал? Говорили, что их плели из бересты. Казалось, что проблема обуви была проблемой заключённых и мало волновала начальство. Кто-то из заключённых обнаружил дерево, под корой которого был слой древесины, годный для плетения лаптей. Деревья мочили, снимали кору, под которой был слой прочной эластичной древесины, из которой вырезали длинные узкие полоски и плели лапти. Весть о «новой обуви» быстро разнеслась по лагерю. Заключённые приходили просить лаптей. Ростов дал разрешение на изготовление их и выделил рабочих. Так начала работу Кокоринская «лаптевая фабрика», которая изготовила тысячи лаптей.

Летом лапти были хорошей защитой ног. Весной и осенью ноги промокали, зимой мёрзли, хотя мужчины утепляли их мхом. За неимением лучшей обуви довольствовались лаптями. Потребность была настолько большая, что мы не успевали делать их в нужном количестве. Рабочий должен был за день изготовить три пары лаптей, тогда ему давали 400 граммов хлеба, за две пары — 300 граммов. В мои обязанности входил учёт и сдача лаптей на склад. Нормы хлеба работающим в зоне были меньше, чем на лесоповале и во время войны урезались.

Наступило утро. Как обычно, отбой, миска похлёбки, кусок хлеба и колокол уже призывал на сбор. Всё оставалось по-прежнему, хотя вчера я слышал внутренний голос: «Ты последний раз перелезаешь эту сосну». Был ли это голос Бога? Мы стояли по бригадам, готовые отправиться. Пришел охранник и громко спросил:

—    Есть среди вас портные?

Никто не отозвался. Он повторил свой вопрос, я решил откликнуться.

—    Ты портной?

—    Не могу сказать, что портной, но в молодости год учился этому делу.

—    Оставайся в лагере, не ходи в лес!

Услышав это, Матти обнял меня и сказал: «Теперь я знаю, почему Бог раньше не ответил на твою молитву. Ты должен был спасти меня от самоубийства».

Моё сердце билось от радости и напряжения. Какую пошивочную работу от меня потребуют? Справлюсь ли я? Размышляя, я понял — Бог не забыл меня, хотя мне иногда так казалось. Он любит меня и Матти и заботится о нас. Спокойствие и благодарность наполнили сердце.