Когда меня провожали в армию, мой друг Саша Зольников – очень простой и открытый брат, каменщик по профессии, беззлобно дразнивший нас с братом «интеллигенция!», спросил меня:
- Вить, тебя по морде били?
- Нет, не били! — растерянно ответил я, не понимая, к чему вопрос.
- Ну, значит, в армии набьют!
От Сашиного «пророчества» мне стало не по себе. Однако Бог избавил меня от такой участи — не только не били, но ни разу не оскорбили и не унизили. Хотя старослужащие и пользовались по традиции определенными льготами, кое в чем ущемляя молодых, но обычая издеваться и глумиться над «салагами» в части не было. К тому же, неподалеку от части располагался дисциплинарный батальон (штрафбат), окруженный ключей проволокой, и мы часто видели, штрафников, шедших на работу и почему-то неизменно распевающих гимн «юных ленинцев»: «Взвейтесь кострами, синие ночи, мы пионеры, дети рабочих». Попадать к «детям рабочих» старослужащим не хотелось.
Хотя армейская служба – дело нелегкое, у меня эти годы прошли интересно и с пользой. Я не тяготился стоянием в карауле, часто встречал рассвет песней «Господи, рано услышь голос мой, рано предстану пред Тобою». Это было время самого сокровенного и глубокого молитвенного общения с Создателем. Я просил Бога открыться мне полнее, чем до сих пор, очистить и убелить меня. Моим сослуживцам было сложнее бодрствовать – им не к Кому было взывать, не с Кем было общаться. Вот и клонило их под утро ко сну. Один из солдат повесил карабин на пику самолета и мирно заснул на траве. Конечно, карабин у него забрали, а потом, разбудив, крепко наказали за сон в летнюю ночь.
За все время службы у меня был всего лишь один неприятный конфликт с замполитом. По прибытии в часть упомянутый мною ранее начальник штаба полка капитан Кошман знакомился с каждым солдатом. Подошла и моя очередь. Обычные вопросы: фамилия, имя отчество, год рождения, партийность…
- Я не комсомолец!
- Почему?
- Я — баптист, вступать в комсомол не могу.
- Разве комсомол — плохая организация?
- В его в уставе есть обязанность бороться с религиозными предрассудками.
Кошман испытующе посмотрел на меня:
- Прочти «Отче наш»!
Я прочел ему молитву Господню.
- А теперь «Верую!»
- У нас в церкви не требуют зазубривания Символа веры!
- Какой же ты христианин, если символа веры не знаешь?
- Получается, что христианин, если меня за веру из института выгнали.
- Вот что, — помолчав с минуту, сказал капитан.- Армия не молитвенный дом. Смотри у меня, чтобы не распространял здесь свою веру!
- Навязывать веру никому не буду, но если меня спросят о ней, скажу!
Прошло время. Однажды по предписанию врача мне закапали в глаза атропин. Зрачки расширились, перед глазами все расплывалось, читать я не мог, поэтому по устной договоренности с врачом я не пошел на политзанятия и сидел в казарме. Внезапно открылась дверь, и вошел замполит полка. Увидев праздно сидящего солдата, он стал выяснять его фамилию. Узнав, что я — «тот самый» Рягузов, и что врач разрешил мне пропустить политзанятия, он стал кричать на всю казарму:
- Ты баптист! Ты служить в армии не хочешь! Почему в книге дежурного нет записи медслужбы о твоем освобождении?
Так замполит полка позаботился, чтобы все солдаты узнали о моей вере!
Чтобы реабилитировать себя в глазах замполита, я отправился в санчасть и рассказал начальнику медслужбы об инциденте. Тот написал в книге: «Рядовой Рягузов освобождается от политзанятий в связи с лечением глаз атропином». Я попросил врача указать срок освобождения от занятий, на что он язвительно ответил: «Скажешь майору, что самой козе неизвестно, когда капли перестанут действовать!»
Держа книгу под мышкой, я последовал в казарму. По дороге столкнулся с замполитом.
- Дай сюда книгу! — потребовал он, — А почему не указан срок, на который ты освобождаешься от занятий?
- Начальник санчасти сказал, что самой козе неизвестно, когда капли перестанут действовать! – добросовестно отрапортовал я.
Рассерженный замполит сунул книгу мне в руки и зашагал своей дорогой. Больше он ко мне не придирался. Да и вообще, казалось, начальству не было никакого дела до моих убеждений. Служба протекала спокойно, но как мне не хватало общения с верующими!
Однажды дневальный выкрикнул на всю казарму: «Рягузов! На выход! К тебе пришли!». Я очень удивился — кому я мог понадобиться? Я вышел из казармы и увидел женщину лет пятидесяти. Она назвалась Анной Васильевной и рассказала, что получила письмо от верующих из Куйбышева, в котором ее попросили меня навестить. Она поведала, что совсем рядом с частью живет верующая бабушка Дора Захаровна, и я могу приходить к ней в гости. Все время моей службы на острове бабушка Дора была мне второй мамой. К ней я частенько наведывался покушать домашних щей, блинов со сметаной и попить чая с вареньем. Но всего дороже для меня была возможность беседовать на духовные темы и размышлять над Словом Божьим. Мы слушали радиопроповеди Ярла Николаевича Пейсти и ободрялись его словами.
У Доры Захаровны был сосед Митя. Этому добродушному, коренастому человеку было в то время лет сорок. Он с радостью, доверчиво принял весть о спасении через веру в Иисуса Христа. Был он неграмотен, и в его памяти понаслышке запечатлелись коммунистические лозунги: «Ленин жив», «Партия наш рулевой», «Знамя коммунизма реет над нами». Эти самые лозунги он переделал под евангельские. Он искренне и громко молился: «Господи, Ты жив! Ты наш рулевой! Знамя Твое реет над нами!» После моего возвращения из армии Митя приезжал ко мне на свадьбу. Он был столь же энергичен и бодр, правда, христианское воспитание сказалось на нем – партийные лозунги перестали звучать в его молитвах. Они стали более библейскими.
Письма от моих друзей и брата Владимира приходили беспрепятственно и были наполнены цитатами из Слова Божьего. Стремясь хоть как-то напитать душу, я брал в библиотеке произведения русской классики и находил в них тексты из Писания. Они-то и согревали мое сердце Божьей мудростью.
В дневниках Диккенса я нашел письмо писателя сыну, в котором он просит его не оставлять чтение Нового Завета. Это еще раз подкрепило мою убежденность в непреходящей ценности Слова Божьего. Я выписывал из прочитанных книг интересные цитаты в блокнот, и он долго хранился у меня, пока не потерялся при переезде на новое место жительства.
Последние полгода службы принесли неожиданные искушения. Ушел «на гражданку» предшествовавший нам призыв. Теперь мы стали «дедами» и могли позволить себе не бегать на зарядку, отлынивать от нарядов на кухню. Однажды прозвучал сигнал учебной тревоги, молодые солдаты убежали расчехлять самолеты, а «деды» остались в казарме. Остался и я, подчинившись дедовской солидарности. Все мы развалились на заправленных кроватях ожидать отмены тревоги. Внезапно сердцем я услышал четкое указание: «Встань, иди молиться в Ленинскую комнату!» Вставать не хотелось, и я мысленно ответил приказывавшему: «Молиться можно на всяком месте и в любом положении – хоть лежа, хоть стоя», и принялся молиться… Все же голос не унимался: «Встань и иди молиться в Ленинскую комнату!»
«Что за фарисейство!» – парировал я. — «Разве для Бога эта комната более свята, чем кровать? Разве Бог меня здесь не услышит?»
Однако в третий раз тот же голос повелел: «Встань и иди молиться в Ленинскую комнату!»
Я нехотя встал и поплелся в коммунистическую комнату. Вождь мирового пролетариата с насмешливым прищуром смотрел на меня со стены. Мне до него никакого дела не было, и я начал молиться. Не успел я произнести двух предложений, как услышал громкий голос дневального: «Смирно! Товарищ начальник штаба, рядовой такой-то…» Меня словно жаром обдало: нагрянула проверка! Я выпрыгнул в раскрытое окно, благо на дворе стояло лето, и скрылся подальше от начальственных глаз.
После завтрака часть построили на плацу, «дедам» велели выйти перед строем, и начальник штаба принялся громко стыдить ребят: «Прозвучал сигнал тревоги, и эти солдаты от страха залезли под кровати! Трое суток гауптвахты!» Я, слыша все это, молился: «Господи! Прости меня за поблажки себе! Благодарю Тебя, что спас меня от позора!». С того времени я возобновил утренние пробежки и не отлынивал от неприятной работы.
Было еще одно искушение, которое Бог помог мне преодолеть. В нашей части существовала традиция, которую называли «конусом». Заключалась она в том, что «деды» за столом забирали себе львиную долю масла и сахара. Молодым почти ничего не оставалось. Мы роптали на этот дикий обычай: «Все мы есть хотим! Почему такая несправедливость?!»
Когда пришел наш черед стать «дедами», то мои друзья в первый же день своего «дедовства» забрали у молодых масло и сахар. Передо мной возникла проблема: если я приму участие в этом деле, то буду повинен пред Богом и младшими товарищами в наглом грабеже. Переломить ситуацию мне не под силу, так как друзья говорили мне: «Нас «конусили», и мы будем делать то же, иначе получится несправедливо!»
Я вспомнил, как до службы в армии читал воспоминания Ю.С. Грачева о страданиях за веру. Находясь в заключении, он отказался от ИТР-овской пайки, чтобы быть наравне со всеми узниками. «Христос не пользовался никакими привилегиями, не буду ими пользоваться и я», — решил Юрий Сергеевич. Пример духовного наставника подсказал мне выход из сложившейся ситуации. Я отказался от масла и сахара вообще. В то время шел Великий пост, и ребята подшучивали надо мной: «Он грехи замаливает!». Меня это нисколько не задевало – лишь бы совесть была чиста!
Я и не мог предположить себе, насколько это решение было правильным! Когда мы возвращались со службы домой, мой земляк Володя Фокин сказал мне: «Меня вызывали в спецотдел и спрашивали, знаю ли я, что ты баптист, и не «конусишь» ли ты молодых. Я ответил: «Рягузов вообще не ест ни масло, ни сахар!» Так милостью Божьей я избежал этих искушений…
Сколько раз я убеждался, как на опасных поворотах судьбы Господь охранял меня от сокрушительных падений! Бывало, и наказывал за непослушание Его заповедям, но миловал и прощал…
Годы армейской службы были позади. На сэкономленные деньги я купил в Соколе красивые махровые полотенца, Митя вручил мне на прощание банку красной икры, и с такими подарками я отправился в родные края через всю страну. Наконец прибыли в Куйбышев. С замиранием сердца шел я на рассвете по еще спящему родному городу. От вокзала до дома было километров шесть, и этот путь не казался мне долгим. Дома, деревья, цветы были мне такими милыми и дорогими! «И дым отечества нам сладок и приятен…». Зашел в знакомый мне двор, постучал в окошко. Мама выглянула в окно, и тотчас хлынули слезы радости. Кто переживал разлуку, знает, о чем я пишу…
После визита в военкомат для постановки на учет, я отправился в церковь. Был будний день – четверг. Служения не было, зато была спевка. Друзья встретили меня с восторгом, однако я еще окончательно не перестроился во времени и когда меня попросили помолиться, я еле смог это сделать, мысли и слова почему-то застревали на полпути.
Отдыхать долго не пришлось. Я решил снова попытать счастья в медицине и поехал в Ленинград поступать в мединститут. В своей автобиографии я не упомянул о двух с половиной годах обучения в Куйбышеве, и на это председатель приемной комиссии сразу же обратил внимание:
-А что вы делали два с половиной года после окончания школы? — поинтересовался он.
- Учился в «меде» и был исключен за неуспеваемость.
- Тогда почему вы не восстанавливаетесь там? Куйбышевский институт очень сильный, и какой смысл вам отрываться от дома?
- Ну, я решил поучиться в Ленинграде…
- А вас точно за неуспеваемость исключили? Если за что-нибудь другое, мы вас не примем, даже если вы сдадите экзамен!
Письменный экзамен я, конечно, не сдал. Видимо, они запросили информацию обо мне в Куйбышевском институте и поставили двойку.
Я забрал документы и поехал в аэропорт. Было грустно, что все пути к высшему образованию были для меня закрыты. Я в первый раз в жизни летел на «железной птице», но даже новизна впечатлений не могла заслонить горькое чувство отверженности. Смотря с небес на землю, я думал о своем будущем. И не находил другого выхода, как на всю оставшуюся жизнь присоединиться к «пролетариям всех стран»
Решил вновь устроиться работать на 4-й Подшипниковый. Мне посоветовали стать наладчиком станков: «Ребята там получают хорошие деньги!». Не разобравшись в названиях табличек на кабинетах, вместо главного технолога попал к главному энергетику цеха. Он спросил, что я умею делать, и, услышав, что в армии я был специалистом по электрооборудованию самолетов, предложил устроиться электриком 2-го разряда. Меня прикрепили к бригаде Геннадия Рогова, и начались трудные дни приобщения к профессии и к жизни рабочего класса.
Я не стал с порога заявлять членам бригады о своих убеждениях, рассуждая так: пусть увидят мою жизнь, а по жизни узнают о вере. Однако долго хранить молчание я не мог, мое «странное» поведение требовало объяснений: почему не пью и не курю, почему не рассказываю грязных анекдотов? Объяснять это плохим состоянием здоровья и культурным воспитанием – значит, трусливо врать, а на это я бы никогда не пошел. Меня тяготило неведение членов бригады о моей вере. Стал молиться, чтобы Бог создал ситуацию, когда бы я бы естественным образом рассказать ребятам ней. Вскоре такой случай представился.
Мы стояли в очереди за обедом в заводской столовой. Было начало недели, и бригадир спросил меня: «Витя, как ты провел воскресенье?» — вопрос обычный в мужских компаниях по понедельникам. Как правило, мужчины рассказывали о своих любовных похождениях, рыбалке или о принятых «на грудь» стаканах водки. Я обрадовался хорошему поводу сказать правду и, не раздумывая, выпалил: «Молился Богу в церкви!». Бригадир удивился: «Ты молился в церкви? Ты что, веришь в Бога?» И я принялся ему объяснять, во что я верю и куда хожу. На душе сразу стало легко — раз бригадир знает о моей вере, значит, узнают все. После обеда мои ожидания оправдались. Моим убеждениям предстояла нешуточная проверка на прочность.
Был в нашей бригаде Володя Боев — высокий, худощавый человек, с взрывным характером, прошедший огни и воды. Прядь каштановых волос часто ниспадала на один глаз, длинные пальцы и кисти рук были украшены наколками. Любил заваривать и пить чифирь. Все это недвусмысленно напоминало об его прошлом. Он был начитан, остер на язык, и считался экспертом по внутренней и внешней политике. Володя был готов насмерть биться, что фактически страной управляет не Брежнев, а Суслов. «Он в политбюро пахан, и все на него работают. Нигде на публике вылезает, держится в тени. Все политики приходят и уходят, а он всегда на плаву остается! Он был при Сталине, Маленкове, Хрущеве, Брежневе. Это о чем-то вам говорит? То-то! Миша всем и рулит!» У Боева был свой взгляд на социальную справедливость. «Если бы мне доверили наводить порядок в стране, я бы в первую очередь расстрелял всех торговок молоком и квасом. Ишь они какие, — официально получают копейки, а все пальцы в золотых кольцах, одеты в дорогие шубы… Откуда это у них?! Нас, заразы, обманывают! Разбавляют, недоливают, обсчитывают…Я бы таких сразу к стенке!»
Разумеется, в качестве «пробного камня» для моих верований бригадир выбрал мнение Боева. Он спросил: «Володя, как ты считаешь, а Бог-то есть? А то вот Виктор по воскресеньям ходит в церковь Ему молиться!». Народ насторожил уши: что же скажет признанный авторитет по всем вопросам? Не знаю, какого ответа ожидали ребята, но я, наверно, изумился больше всех, услышав категоричное: «Бог есть! Вот насыпь здесь кучу мусора и приди через миллион лет, — она все так же и будет лежать. Без Божьего разума все было бы мусором. Иногда жизнь так прижмет, что, кажется, выхода нет. А как взмолишься: «Господи, помоги!», сразу все проясняется!» Так в лице авторитетного для бригады эксперта я получил себе неожиданную поддержку.
Особенно мне нравилось работать в третью смену дежурным электриком. Я был один в громадном цехе и во время исполнения профилактических работ мог петь о Боге и размышлять о духовных вещах. К тому же, за ночные смены полагались либо дополнительные деньги, либо отгулы. Я охотно использовал последние. Заработав отгулы, я мог посещать церкви, знакомиться с духовными людьми. Но об этом чуть позже.
Приветствую брата Виктора Семеновича. Спасибо за ваши статьи.
Можете ли вы уделить мне время, для обсуждения важного вопроса, касающегося библейского душепопечения в нашем братстве? С ув. брат Игорь.